История Россия-немецких

6 История Россия-немецких

6.3 Эмиграция Немецкая часть III 1917 - 1955

6.3.6 Послевоенное развитие до снятия комендатуры для российских немцев в 1955 году

6.3.6.2 "Репатриация" российских немцев после войны

6.3.6.2.1 Отрывки из личных воспоминаний Антона Боша о репатриации

anton bosch und seine mutter 1949
Русские приехали на подводах, запряженных маленькими монгольскими лошадьми, на третий день (после ухода американцев в конце июля 1945 года. Прим. автора) в Вайсенфельз-Наумбург-Кверфурт, начали искать у жителей алкоголь и брали с собой все, что плохо лежало. Особенно охотились они за часами, фотоаппаратами и аккордеонами. Все награбленное добро они на подводах отвозили на станцию.

Вскоре появился в нашем селе и русский комендант и начал ловко вербовать за свою страну. Через устную пропаганду он хотел создать впечатление, что российские немцы могут ехать обратно домой. Сознательно употреблялось слово крестьянин, а не колхозник, люди шептались, что опять будет что-то наподобие свободного крестьянствования. И церкви, мол, опять открыты для богослужения. Россия изменилась за время войны, церкви открылись, в армии офицерам снова разрешено носить погоны, говорили даже, что колхозы опять отменят, словом, в СССР так же хорошо, как в Германии, а может и намного лучше.

30 и 31 июня советский офицер в сопровождении двух вооруженных автоматами солдат и немецких коммунистов с красной повязкой на рукаве ходили по домам и сгоняли своих жертв на сельскую площадь, где стояли армейские грузовики. Сбор людей проводился по заранее составленным оккупантами спискам. Таким образом, день за днем проводились "зачистки" в населенных пунктах.

Самый большой концентрационный лагерь для "возвращенцев" находился вблизи города Галле в бывших немецких казармах. Он вмещал 11 000 человек. После прибытия "возвращенцев" специальная военная комиссия проверяла их документы. Многие земляки уничтожали свои немецкие документы, прежде всего, свидетельства о рождении детей, родившихся в Германии, с орлом и свастикой (как будто иметь детей – преступление). Прибывших размещали в бараках. Лагерь был обнесен колючей проволокой, так что возникало впечатление тюрьмы.

Администрация лагеря состояла из советских офицеров внутренних войск (МВД) и некоторых немецких цивилистов, которые были очень вежливы и предупредительны. Как правило, кормили три раза в день горячей пищей из бывшей немецкой полевой кухни: утром давали перловую или пшенную кашу, в обед – традиционные русские щи или немецкий гороховый суп и вечером опять кашу и черный чай. Хлеб давали по два кусочка на человека три раза в день.

Вскоре началось перевоспитание репатриантов. Занятия с детьми проводили получившие образование в Советском Союзе воспитатели. Детей настраивали "просоветски" игровыми методами, с помощью стихов, песен и игр. У меня остались в памяти следующие стихи:

Серп и молот,
Страна Советов,
Протяну я руку эту,
И поедем мы туда,
Где Советская страна.
Потянулись, покачнулись,
Ноги мы назад согнули,
И хлопаем в ладоши,
Едем мы в хорошую
Советскую страну.

Такими и подобными методами Советы соблазняли своих бывших сограждан вернуться назад в рабоче-крестьянский рай. Все репатрианты по прибытии регистрировались, за ними постоянно наблюдали. В каждом большом лагере были следовательские комиссии МВД, которые занимались проверкой людей. Эти комиссии, которые состояли из отборных и специально подготовленных офицеров МВД, проверяли каждого "возвращенца" в отдельности, причем, каждый должен был подробнейшим образом рассказать о своей деятельности во время оккупации. Здесь же производились первые аресты российских немцев. Через три недели, как пожар, по лагерю пронесся слух, что всех живущих в лагере депортируют в Сибирь. Это вызвало много волнений. Некоторые отпрашивались для посещения "родных" в Галле и не возвращались, другие ночью перелезали через забор и уходили на запад. Администрация лагеря ужесточила контроль в лагере. Выходить в город было запрещено. Все это вызывало в нас дурные предчувствия. В середине августа на лагерные рельсы прибыли первые поезда, состоявшие из 50–60 товарных вагонов, и на них стали грузить репатриантов с их имуществом. Каждый день один–два поезда, набитых людьми, покидали ворота лагеря в восточном направлении, навстречу восходящему солнцу. Что их там ожидает, никто не знал.

Поезд шел юго-восточнее Лейпцига через Дрезден в направлении Одера. На больших станциях он обычно не останавливался, зато на маленьких станциях эшелон стоял подолгу. Часто его загоняли на запасные пути на много дней. Вынужденные перерывы становились все длиннее. Вызвано это было хаосом в Польше, где часто не было ни угля, ни воды для локомотива, а иногда и из-за отсутствия машинистов или из-за того, что должны были пропускать кого-то по единственному оставшемуся пути, так как русские частично разобрали второй путь и увезли в Россию. Каждый репатриант должен был сам заботиться о пропитании. Хуже всего приходилось большим семьям, депортированным из голодных городов, так как у них там не было возможности запастись продовольствием на дорогу. Выделявшегося начальником поезда недельного пайка едва хватало на два дня. Паек на одного человека состоял из 250 граммов сухарей из черного хлеба, половинки сушеной соленой рыбы или вонявшей селедки, немного чая, и иногда давали еще немного сахара. Эти продукты должен был получить староста вагона с двумя помощниками у коменданта вагона и потом делить на всех. Недельный запас продовольствия без труда могли унести в мешках трое мужчин.

Поезд был в пути уже три недели, когда он однажды на рассвете остановился. У пассажиров притупилось чувство времени и пространства. Они просто отдались на волю судьбы, не спрашивая, где они находятся или почему поезд опять остановился. За неделю блуждания поезда по Польше они научились не спрашивать, потому что ответа на вопрос о цели поездки они все равно никогда не получали. Утром, около 8 часов, мы услышали громкий "мат" военного сопровождения поезда. Присказки двух вахтеров и офицера хотя и были нам все знакомы, но в этот раз звучали грубее, более угрожающе, что не предвещало ничего хорошего. Победители, видимо, почувствовали необходимость ввести на русской земле, по которой мы уже ехали, новый, более строгий тон. "Открыть двери... всем выйти",– прокричали они несколько раз, маршируя вдоль состава. Мы закричали и не хотели выполнить этот приказ, потому что на улице лил дождь и не видно было никаких транспортных средств, на которые можно было бы погрузить детей и имущество.

После нескольких напрасных приказов, освободить вагоны, сопровождающий офицер приказал сделать предупредительные выстрелы. Люди почувствовали, что дело принимает серьезный оборот, и начали без промедления выбрасывать свои вещи прямо в грязь. Через два часа все было выгружено, и машинист после трех свистков дал полный вперед. Локомотив немецкой железной дороги потянул 52 пустых вагона, служивших людям в течение пяти недель жильем, в западном направлении, вероятно, чтобы забрать следующие две тысячи "добровольцев" в Советскую отчизну.

После отъезда пустого состава нашим взорам открылся лагерь у горы на южной стороне советской железной дороги с более широкими рельсами. Куда хватало глаз, всюду были видны тысячи ям, прикрытых жестью, досками или какими-то лохмотьями. Льющийся с неба дождь живущие в них люди отводили с помощью дамб и маленьких каналов вокруг них. Глинистая почва была такой скользкой, что жители землянок могли передвигаться между ямами только с помощью палок или штакетников. Вновь прибывшие стали искать, каждый сам по себе, покинутые предшественниками ямы. Здесь свирепствовал неписаный закон тайги. Каждый искал себе что-то, не обращая внимания на слабых и больных. Наш "староста вагона" одним из первых обнаружил наполненную водой яму. Семья начала вычерпывать воду чашками и ведрами, и вскоре землянка была закрыта сверху с помощью нескольких найденных в лагере досок и привезенных с собой одеял. В этой яме в четыре квадратных метра разместилась его семья из пяти человек и больной тифом племянник, сын сестры.

Сама сестра пошла со своими двойняшками в направлении деревянных бараков, стоявших посреди лагеря, которые были отданы в распоряжение возвращающихся русских и украинцев. На улице была уже непроглядная темень, когда она вошла туда и умоляющим о помощи взглядом посмотрела на людей на трехэтажных нарах.

Она увидела одну женщину из Канделя из-под Одессы и попросила у нее помощи. Та ей сразу сделала знак, не говорить по-немецки, иначе ее вышвырнут, и показала на свободное место на верхних нарах.

Ближе к полуночи жители барака услышали страшный крик: "Где здесь русские немцы? Где здесь фашисты?" Все, как русские, так и нерусские, спрятались от страха под одеяла и ждали, что произойдет дальше. Четверо пьяных мародеров срывали с лежащих людей одеяла и искали спрятавшихся немцев. Наконец они нашли себе жертву и вытащили ее из барака в ночь. Это была молодая женщина, которую бандиты на улице изнасиловали. Ее крики о помощи были слышны далеко за полночь. Никто не захотел и не смог ей помочь.

Группы бандитов ходили обычно по лагерю впятером или вшестером, одетые в кожанки и хромовые сапоги, вооруженные ножами и пистолетами и выбирали себе жертвы. Пьяные, они матерясь и угрожая, кидались на добычу и тащили ее подальше. При этом они кричали: "Где здесь русские немцы? Мы их убьем. Где вещи предателей отечества? Давайте их сюда!" Хуже всего приходилось молодым пригожим женщинам и девушкам. Молодые матери прижимали к груди своих младенцев в надежде, что таким образом спасутся. Некоторые мужчины попробовали организовать что-то наподобие самообороны с помощью лопат, штакетника и топоров, но не могли противостоять вооруженным бандитам. Спасение принес только наступивший новый день, так как на рассвете бандиты ушли в набитыми мешками. Некому было пожаловаться, так как руководство лагеря не принимало никаких жалоб на том основании, что для заявления нужно назвать фамилию преступника. После недели пребывания в лагере под Ковелем у репатриантов было только одно желание, как можно быстрей выбраться из этого смертельного круга, все равно куда, домой, на Черное море или в Сибирь. При этом, эти уже опробованные методы были еще только прелюдией всех страданий сибирской депортации.

Через восемь дней после общего приказа "давай, давай, по вагонам!" нас повезли дальше. Мы ехали через Смоленск на Вязьму. Здесь, на узловой станции, которая был последней возможностью повернуть в сторону южной Украины, надежда депортированных, все же попасть "домой", рухнула окончательно. "Возвращенцы" еще теснее сгрудились в вагонах, где становилось все холоднее, и готовились морально и физически к долгой холодной зиме. В товарном двенадцатом вагоне, в котором обычно перевозили скот, нас было 102 человека и вполовину меньше места, чем в немецких вагонах, а именно полосы в 22 сантиметра или в расчете на одного человека площадь в 0,7 квадратного метра: для того, чтобы стоять – много, для того, чтобы сидеть – мало, не говоря уже о том, чтобы лечь. С остатками багажа, который уменьшился вполовину после ковельского ада, мы могли, тем не менее, ехать только стоя. Для естественных надобностей оставалось лишь несколько квадратных дециметров площади рядом с дверью вагона. Умыться было негде. На некоторых станциях мы могли, если разрешал начальник поезда, сбегать к водокачке и умыться. Эта "техническая вода" для локомотива, часто напоминавшая коричневую жижу, использовалась для питья и варки, ее брали с собой в вагоны. Кроме того, размножились приобретенные в Ковеле вши и заполнили не только складки одежды, но и волосы, так что мы во время остановок держали свою одежду и нижнее белье над кострами, чтобы прожарить или продезинфицировать ее. Названия станций из польских давно сменились на русские. Неизвестным оставалось по-прежнему направление, в котором мы едем. Мы часами стояли у приоткрытой дверной щели, громко читая указатели и названия станций, записывали их на обрывках газет и дискутировали о возможных еще переменах направления на юго-восток. Тем временем поезд неуклонно полз, как червь, на восток. Осенняя погода ухудшилась, стало холоднее, струи холодного дождя хлестали по наружным стенам вагонов и заставляли нас вздрагивать и прижиматься теснее друг к другу. Постоянный страх. Плач женщин и стоны мужчин постоянно сопровождали в пути уставших от перенапряжения людей в нетопленных телячьих вагонах. У родных не было возможности похоронить умерших. Их по приказу коменданта поезда на какой-нибудь безымянной станции заворачивали в одеяло, и, записав их данные, оставляли там лежать. Кто и где их похоронил, они никогда не узнали. Так они и до сего дня лежат в русской земле вдоль железной дороги между Ковелем и Уралом на станциях с русскими названиями, вплоть до конца европейской части России, без крестов и табличек с именами на могилах.

20 октября 1945 года поезд выехал из Казани, столицы Татарии, повернул в северном направлении и поехал в направлении Западного Урала. Зачем нужны были эти многочисленные жертвы во время этой рано наступившей зимы? Возможно это случилось по зову какого-нибудь аппаратчика, нуждавшегося в свежей рабочей силе для индустриальной и оборонной промышленности Западного Урала. Никто не знает, кому пришла в голову мысль сгрузить полуживых голодных людей на Урале и взять их под стражу.

25 октября три вагона, в которых находилось около 500 человек, отцепили и, как стали поговаривать, направили их на лесопильные заводы города Сарапул. Многие наши знакомые и родственники из-под Одессы были здесь разлучены на многие годы. Оставшиеся пять вагонов, более чем 360 человек, направили 75 километров дальше до конца железнодорожной ветки, где они были разгружены 28 октября во время метели. Мы прибыли в абсолютно незнакомое нам место – Кильмес, в то время еще – 4-я стройплощадка, после двухмесячной поездки мы должны были начать здесь новую жизнь.

Акт передачи прибывшего человеческого материала продолжался не больше часа. Были проверены поименные списки немцев, включая привезенные с собой трупы. Прием депортированных закончился подписью и печатями начальника поезда и товарища Сабрекова. После этого замерзшие люди потащили свои пожитки из телячьих вагонов и положили их в грязь рядом с рельсами.

Вскоре после этого прибыло двенадцать подвод, запряженных маленькими монгольскими лошадьми и "о чудо" с немецкими возницами: такие же немцы, как мы, в основном с Волги, которых уже в 1943 году поселили в эти дикие места в печально знаменитую трудармию, которые основали здесь "4-ю стройплощадку" посреди тайги.

Эта встреча с товарищами по несчастью на многих подействовала, как чудо. Люди говорили себе: "Если поволжские немцы выжили здесь в страшные военные годы, то мы тоже как-нибудь с божьей помощью переживем." Мы грузили свои пожитки на подводы и радовались, что волжские немцы увозят нас от вшивой тюрьмы на колесах. Крупными хлопьями снег падал весь этот октябрьский день на замерзшую землю Удмуртии. Колеса подвод увязали до середины в черной скользкой грязи. У отощавших маленьких "монголок" не хватало сил сдвинуть подводы с места. Нам пришлось сойти и помочь лошадям. Двенадцать подвод сделали в этот день по четыре рейса, чтобы перевезти 364 человека в бараки лагеря.

Все это происходило под строгим контролем явно довольного товарища Сабрекова, который вечером 28 октября 1945 года сообщил своему начальству в НКВД Ижевска об успешно проведенной операции по разгрузке прибывшего человеческого материала на 4-й стройплощадке.

На территории 300 на 300 метров стояли двойные бараки. Десять бараков были похожи, как близнецы, так что новые жители поначалу часто путали ночью входы. В каждом отсеке барака на трехэтажных нарах было размещено по шесть семей. Возле внутренней перегородки в бараке посередине стояла большая русская печь с пристроенной спереди плитой, которую надо было топить круглосуточно. В бараках не было ни воды, ни туалетов, поэтому дети и старики пользовались ночью горшками, если они у них были, остальные ходили на общественное ведро, которое всю ночь воняло на весь барак.

Света не было никакого, так как не хватало не только керосиновых ламп, но и керосина, не говоря уже об электричестве. В течение долгих зимних ночей пользовались лучинками, которые дети стругали из еловых щепок. Через два часа от этих горевших лучин, поглощавших кислород, нечем было дышать, в бараках было дымно, от чего особенно страдали старые люди с заболеваниями дыхательных путей.

Дрова для отапливания бараков должны были приносить из ближнего леса и распиливать также дети или старики, так называемые иждивенцы. Их неписаной обязанностью было заботиться о тепле в бараках до возвращения работников из леса, которые после 12 часов тяжелейшей работы мечтали согреться у печки, высушить мокрую обувь, которая состояла из изорванных портянок и лаптей.

Первой задачей мужчин по утрам было высвободить топором ото льда дверь и дверную раму. Только после этого можно было расчистить от выпавшего ночью снега вход в барак. "Работники", как правило, после подъема умывались из привезенных из Германии алюминиевых или жестяных чашек. Некоторые выходили и умывались снегом. Особым искусством было затем обмотать портянки и подвязать правильно лапти, сплетенные из липового лыка. Фуфайки и ватные штаны утром почти всегда были еще влажными, и люди утешались тем, что они "на теле высохнут".

600 граммов хлеба получали только работающие на тяжелых работах и выполнившие свою дневную норму; те, кто не выполнил норму, получали 400 граммов хлеба. Мастера и бригадиры могли давать по собственному усмотрению за перевыполнение нормы дополнительные пайки. Но они чаще прятали нужные для этого талоны в собственные карманы и выменивали на них водку или другие дефицитные товары. Руководители среднего звена часть своей добычи отдавали своему начальству и таким образом вновь получали хлебные талоны на следующий месяц. Вся система распределения была сверху до низу коррумпирована. Детям и старикам вначале давали только 250 граммов хлеба на человека. В конце 1946 года им вообще перестали выдавать хлеб. Особенно в больших семьях царил голод. Ноги стариков начали опухать. Слово "опухшие" применялось для характеристики "постоянно голодающих" вместо медицинского термина – дистрофия.

Вскоре у кого-то появилась идея, делать взвар из молодых еловых веток и пить его по нескольку раз в день вместо чая. Этот взвар был очень горьким на вкус, но уменьшал на время жажду и голод. "Голь на выдумки хитра", и мы начали искать на колхозном поле и выкапывать из-под метрового снежного покрова неубранную картошку.

Иногда в свободные воскресенья двое мужчин умудрялись "нарыть" до двух ведер мерзлой картошки, чтобы накормить голодных детей. К этому времени во всех бараках на чугунных плитах печей пеклись пироги с ягодами. Тем не менее, многие жители бараков умерли в конце первой зимы от голода.

Осенью 1946 года из Магдебурга к нам в лагерь был доставлен паровой двигатель "Buckau-Wolf" в 360 лошадиных сил и установлен на электростанции. Вместе с генератором ленинградского завода "Электросила" они вырабатывали только 250 киловатт, так что паровой двигатель использовался не на полную мощность. Но, тем не менее, к тому времени в бараки провели электричество, которое использовалось также для электропил.

В этом году вообще много поступило машин и оборудования из Германии. Кроме паровой машины из Магдебурга поступили лебедки с паровым приводом из Силезии, электромоторы и электроприборы фирм Бош, Сименс и АЭП, паровозы для узкоколеек из Германии, даже ржавые рельсы фирмы Крупп, выпущенные в 1892 году, поступили на строительный участок в Кильмес, и частично ими стали пользоваться, частично из-за отсутствия технических инструкций они попали в металлолом. Для селения, выросшего за счет переселившихся туда русских, удмуртов и татар, летом было построено крупноблочное здание клуба и центральная радиостанция. В квартирах по распоряжению секретаря парткома были установлены так называемые "тарелки" радио из черного картона, чтобы рабочие всегда могли слушать Москву, распоряжения великого вождя Сталина. Это чудо техники было не таким уж дешевым – целых 29 рублей в месяц удерживалось из месячной зарплаты рабочего, которая составляла около 600 рублей. Кроме того, по распоряжению партийных властей, каждая семья обязана была выписать "Удмуртскую правду", хотя почти никто не умел читать по-русски. Это партию не интересовало, она руководствовалась девизом Ленина: "Не можешь – научим, не хочешь – заставим!" В конце ноября 1948 года собрали всех немцев в рабочей столовой. Заседала печально знаменитая тройка. К ней относился обвешанный медалями майор НКВД Лещуков; партийный секретарь и директор лесоперерабатывающего завода Москвин тоже были здесь. Собрание в этот воскресный день длилось ровно час. Без больших предисловий офицер вытащил из запечатанного конверта бумагу и объявил строгим тренированным командирским голосом, что партия и правительство постановили, "на вечные времена" поселить немцев там, где они в данное время находятся, и что наказание за побег будет не менее 20 лет. С этого времени все становятся "спецпоселенцами" и имеют право передвигаться "свободно" только в радиусе двух километров между бараками и местом работы. Кто попадется вне этой территории тоже может рассчитывать на 20 лет тюрьмы. За исполнение этого подписанного Сталиным и Калининым Указа ответственность должна нести так называемая спецкомендатура на местах. Все, без исключения, вопросы, связанные с рабочей дисциплиной, решались этим офицером. Это значило: стоило пожаловаться мастеру или бригадиру на немца, спецкомендатура была обязана его вызвать для "прочистки мозгов". Формам гонения не было числа. Все присутствовавшие старше шестнадцати лет должны были этот указ о поселении "на вечные времена" подписать и обязаться минимум раз в месяц отмечаться у коменданта. Майор Лещуков, типичный функционер, отличался особенной строгостью по отношению к немцам. Он заставлял всех появляться у себя в кабинете через каждые две недели и каждый раз задавал вопросы о прошлом, особенно о деятельности во время оккупации и о жизни в Германии с 1944 по 1945 год. Он интересовался всеми знакомыми и родственниками, живущими в Советском Союзе, в ФРГ и даже в Америке, все сведения аккуратно записывал и прятал свои бумаги в стальной сейф. Им он особенно гордился. Обычно он по нескольку раз открывал и закрывал его во время допроса, чтобы продемонстрировать свою власть коменданта.
Стартовая сторона  |   назад  |   Содержание  |   наверх